Неточные совпадения
― Вы говорите ― нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие
вырастают, и опять борьба. Если не иметь опоры в религии, ― помните, мы
с вами говорили, ― то никакой
отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.
Отцы и матери! вам басни сей урок.
Я рассказал её не детям в извиненье:
К родителям в них непочтенье
И нелюбовь — всегда порок;
Но если
выросли они в разлуке
с вами,
И вы их вверили наёмничьим рукам:
Не вы ли виноваты сами,
Что в старости от них утехи мало вам?
В селе Верхлёве, где
отец его был управляющим, Штольц
вырос и воспитывался.
С восьми лет он сидел
с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а
с матерью читал Священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же «Телемака».
— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я
с самым развязнейшим видом, — о том, как один
отец в первый раз встретился
с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты
рос»…
Мать — немка, хоть и говорит
с Хиной по-французскому;
отец на дьячка походит, а вот — взять хоть ту же Антониду Ивановну, — какую красоту
вырастили!..
А вместе
с работой крепла и
росла решимость идти и сказать
отцу все, пока не открылось критическое положение девушки само собой.
Впрочем, о старшем, Иване, сообщу лишь то, что он
рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще
с десяти лет проникнувшим в то, что
растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и что
отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч., и проч.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты
вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками,
с бархатною шапочкою на голове,
с острою саблею в руке. Дай,
отец, руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорил Данило
отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни гнева, ни примирения.
Устеньке было уже двенадцать лет, и у
отца с ней вместе
росла большая забота.
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он вошел в детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел к столу
с игрушками и заплакал. Ему сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами
расти при
отце с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
Когда куличата подрастут и труднее станет прятаться им в степной, иногда невысокой траве,
отец с матерью выводят их в долочки и вообще в такие места, где трава выше и гуще или где
растет мелкий степной кустарник; там остаются они до совершенного возраста молодых, до их взлета, или подъема.
Случился странный анекдот
с одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства (de profundis!), из тех, впрочем, отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно на рулетках,
отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и, по обыкновению, умирали под судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно герою нашего рассказа, или
растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или, наконец, кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов, которые дивят публику и позорят и без того уже довольно зазорное время наше.
Ивану пошел всего двадцатый год, когда этот неожиданный удар — мы говорим о браке княжны, не об ее смерти — над ним разразился; он не захотел остаться в теткином доме, где он из богатого наследника внезапно превратился в приживальщика; в Петербурге общество, в котором он
вырос, перед ним закрылось; к службе
с низких чинов, трудной и темной, он чувствовал отвращение (все это происходило в самом начале царствования императора Александра); пришлось ему, поневоле, вернуться в деревню, к
отцу.
По мере того как одна сторона зеленого дуба темнеет и впадает в коричневый тон, другая согревается, краснеет; иглистые ели и сосны становятся синими, в воде
вырастает другой, опрокинутый лес; босые мальчики загоняют дойных коров
с мелодическими звонками на шеях; пробегают крестьянки в черных спензерах и яркоцветных юбочках, а на решетчатой скамейке в высокой швейцарской шляпе и серой куртке сидит
отец и ведет горячие споры
с соседом или заезжим гостем из Люцерна или Женевы.
Отец мой
с жаром и подробно рассказал мне, сколько там водится птицы и рыбы, сколько родится всяких ягод, сколько озер, какие чудесные
растут леса.
В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом
с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане
росы.
Мы переехали в город. Не скоро я отделался от прошедшего, не скоро принялся за работу. Рана моя медленно заживала; но собственно против
отца у меня не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще
вырос в моих глазах… пускай психологи объяснят это противоречие, как знают. Однажды я шел по бульвару и, к неописанной моей радости, столкнулся
с Лушиным. Я его любил за его прямой и нелицемерный нрав, да притом он был мне дорог по воспоминаниям, которые он во мне возбуждал. Я бросился к нему.
В последнее время она обходилась
с матерью, как
с больною бабушкой; а
отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее бояться, когда она
выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная республиканка, Бог знает в кого!
Прошло еще два дня: сердце молодого человека разрывалось; тоска по Софье Николавне и любовь к ней
росли с каждым часом, но, вероятно, он не скоро бы осмелился говорить
с отцом, если бы Степан Михайлович не предупредил его сам.
Тит на тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом
вырос до потолка и обратился в мельницу.
Отец Христофор, не такой, каким он сидел в бричке, а в полном облачении и
с кропилом в руке, прошелся вокруг мельницы, покропил ее святой водой, и она перестала махать. Егорушка, зная, что это бред, открыл глаза.
— Не дружись
с ним. Он поганый… Он злющий! Они все злые — у него
отец в каторге… а дядя горбатый!.. У него тоже горб
вырастет! Пакостник ты! — смело наступая на Илью, кричала она. — Дрянь паршивая!.. тряпичная душа! Ну-ка, иди? Как я тебе рожу-то расцарапаю! Ну-ка, сунься!?
Параша. За что ты надо мной тиранствуешь? У зверя лесного, и у того чувство есть. Много ль у нас воли-то в нашей жизни в девичьей! Много ли времени я сама своя-то? А то ведь я — все чужая, все чужая. Молода — так
отцу с матерью работница, а
выросла да замуж отдали, так мужнина, мужнина раба беспрекословная. Так отдам ли я тебе эту волюшку, дорогую, короткую. Все, все отнимите у меня, а воли я не отдам… На нож пойду за нее!
Миша родился уже в Москве. Сын Прова
вырос в кругу талантов и знаменитостей; у его
отца собиралось все лучшее из артистического и литературного мира, что только было в Москве: А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, Н.
С. Тихонравов, Аполлон Григорьев, Л. Мей, Н. А. Чаев и другие. Многие из них впоследствии стали друзьями Михаила Провыча.
Росли эти дети на полной свободе: мать и
отец были
с ними очень нежны, но не делали детское воспитание своею главной задачей.
Вот показалась из-за рогожи другая голова, женская, розовая, фантастическая головка, достойная кисти Рафаэля,
с детской полусонной, полупечальной, полурадостной, невыразимой улыбкой на устах; она прилегла на плечо старика так беспечно и доверчиво, как ложится капля
росы небесной на листок, иссушенный полднем, измятый грозою и стопами прохожего, и
с первого взгляда можно было отгадать, что это
отец и дочь, ибо в их взаимных ласках дышала одна печаль близкой разлуки, без малейших оттенок страсти, святая печаль, попечительное сожаление
отца, опасения балованной, любимой дочери.
Никита зашёл на кладбище, проститься
с могилой
отца, встал на колени пред нею и задумался, не молясь, — вот как повернулась жизнь! Когда за спиною его взошло солнце и на омытый
росою дёрн могилы легла широкая, угловатая тень, похожая формой своей на конуру злого пса Тулуна, Никита, поклонясь в землю, сказал...
— Видишь, Лиза, — я про себя скажу! Была бы у меня семья
с детства, не такой бы я был, как теперь. Я об этом часто думаю. Ведь как бы ни было в семье худо — все
отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз любовь тебе выкажут. Все-таки ты знаешь, что ты у себя. Я вот без семьи
вырос; оттого, верно, такой и вышел… бесчувственный.
— Знаю, что вы давно стыд-то потеряли. Двадцать пятый год
с вами маюсь. Все сама, везде сама. На какие-нибудь сто душ
вырастила и воспитала всех детей; старших, как помоложе была, сама даже учила, а вы,
отец семейства, что сделали? За рабочими не хотите хорошенько присмотреть, только конфузите везде. Того и жди, что где-нибудь в порядочном обществе налжете и заставите покраснеть до ушей.
— Ну-с, а я был той девице, Раисе Павловне, нареченный жених. Родители наши приятели были, мы почти что и
выросли вместе, и задумали
отцы между собою так, чтобы непременно меня на ней женить. И мы,
с своей стороны, имели друг к другу чувствительное расположение. Сначала-то, знаете, дружба, играем, бывало, вместе, а потом уж и серьезно. От родителей препятствия не видели и имели постоянно друг
с дружкой обращение.
Рос он дорогой, окреп в тюрьме, в первом побеге
с отцом возмужал и закалился.
Он
рос…
Отец его бранил и сек —
Затем, что сам был
с детства часто сечен,
А слава богу вышел человек:
Не стыд семьи, ни туп, ни изувечен.
Понятья были низки в старый век…
Но Саша
с гордой был рожден душою
И желчного сложенья, — пред судьбою,
Перед бичом язвительной молвы
Он не склонял и после головы.
Умел он помнить, кто его обидел,
И потому
отца возненавидел.
Настасья Панкратьевна. Что ты, умней
отца с матерью хочешь быть! Выше лба глаза не
растут, яйцы курицу не учат.
— Как
отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори
с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах
выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у
отца на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
По кладбищу много травы
росло, и
отец Родион решил: «Это сено мое, Игнатью
с Ипатьем вступаться в сию часть не подобает».
Словом сказать,
выросли Лиза
с Наташей в строгой простоте коренной русской жизни, не испорченной ни чуждыми быту нашему верованиями, ни противными складу русского ума иноземными новшествами, ни доморощенным тупым суеверием, все порицающим, все отрицающим, о чем не ведали
отцы и деды, о чем не писано в старых книгах.
С раннего детства Лиза
с Наташей на полной свободе
росли, не видывали они сурового взгляда родительского, оттого и не таились ни в чем пред отцом-матерью.
— Дай Бог нашему дитяти на ножки стати, дедушку величати,
отца с матерью почитати,
расти да умнеть, ума-разума доспеть. А вы, гости, пейте-попейте, бабушке кладите по копейке, было б ей на чем
с крещеным младенчиком вас поздравлять, словом веселым да сладким пойлом утешать.
У папы на Верхне-Дворянской улице был свой дом, в нем я и родился. Вначале это был небольшой дом в четыре комнаты,
с огромным садом. Но по мере того как
росла семья, сзади к дому делались все новые и новые пристройки, под конец в доме было уже тринадцать — четырнадцать комнат.
Отец был врач, притом много интересовался санитарией; но комнаты, — особенно в его пристройках, — были почему-то
с низкими потолками и маленькими окнами.
Препятствием к поступлению была только материальная сторона.
Отцу было бы совершенно не под силу содержать меня еще пять лет на медицинском факультете. Никто из нас, его детей, не стоял еще на своих ногах, старший брат только еще должен был в этом году окончить Горный институт. А было нас восемь человек, маленькие подрастали, поступали в гимназию, расходы
с каждым годом
росли, а практика у папы падала. Жить уроками, при многочисленности предметов на медицинском факультете, представлялось затруднительным.
Стройная, гибкая блондинка,
с той прирожденной грацией движений, не поддающейся искусству, которая составляет удел далеко не многих представительниц прекрасного пола,
с большими голубыми, глубокими, как лазуревое небо, глазами, блестящими как капли утренней
росы,
с правильными чертами миловидного личика, дышащими той детской наивностью, которая составляет лучшее украшение девушки-ребенка, она была кумиром своего
отца и заставляет сильно биться сердца близких к ее
отцу рыцарей, молодых и старых.
— Ты слыл года два сыном Кропотова; потом мнимый
отец уступил тебя князю Василию
с тем, чтобы никто об этом не знал; ты
рос богатырски: тебе придали
с лишком два года. Человека два тайно проведали все это и под клятвою рассказали за тайну Нарышкиным; ложь пошла за истину. Сами Нарышкины, по любви к Кропотову, выдавали тебя за сироту, издалека вывезенного; а всего этого мы и домогались.
Отцы Лысенко и Зиновьева
с давних пор были в дружеских отношениях. Как соседи по имениям, они часто виделись. Дети их
росли вместе, и множество общих интересов делали все крепче эту дружескую связь. Так как они обладали весьма небольшим состоянием, то сыновьям их пришлось по окончании ученья самостоятельно пролагать себе дорогу в жизни. Иван Осипович и Сергей Семенович так и сделали.
Миленькая Дашутка
росла не по дням, а по часам, усердно и
с необычайною силою теребила
отца за парик, но при этом стало заметно, что в ребенке проявляется совершенно не детская настойчивость и злость. Это упорство, эти капризы сперва принимались родителями, как это бывает всегда, добродушно, и только
с течением времени нежные
отец и мать убеждаются в своей ошибке, но исправить эти недостатки бывает, зачастую, поздно.
«Херувимская» поется хорошо, так хорошо, что школьники оставляют свое чистописание и начинают следить за движениями Алексея Алексеича. Под окнами останавливается народ. Входит в класс сторож Василий, в фартуке, со столовым ножом в руке, и заслушивается. Как из земли
вырастает отец Кузьма
с озабоченным лицом… После «отложим попечение» Алексей Алексеич вытирает со лба пот и в волнении подходит к
отцу Кузьме.
Не мог же рассудок в несколько дней победить склонность, которая так сильно выказалась в последнем разговоре
с дочерью, склонность, которая так быстро развилась и долго
росла, поощряемая самим одобрением
отца!
Вспомнил Алфимов, как вместе
с этим барином, ровесником ему по летам, неутешным вдовцом после молодой жены, он
вырастил эту дочь, боготворимую
отцом.
Стройная, гибкая блондинка,
с той прирожденной грацией движений, не поддающейся искусству, которая составляет удел далеко не многих представительниц прекрасного пола,
с большими голубыми, глубокими, как лазуревое небо, глазами, блестящими, как капли утренней
росы,
с правильными чертами миловидного личика, дышащими той детской наивностью, которая составляет лучшее украшение девушки-ребенка, она была кумиром своего
отца и заставляла сильно биться сердца близких к ее
отцу рыцарей, молодых и старых.
— Девочка что-то больно кричала, как стали ее крестить, но потом
росла себе пригожая и смышленая, только смаленька все задумывалась да образов боялась и ладану не любила. А как вошла в пору да в разум, порассказал ей неведомо кто, как
отец потерял молитву ее.
С того дня ей попритчилось, и стала она кликать на разные голоса. Вот ее-то, бедную, видели вы. Кажись, теперь нечистому недолго в ней сидеть. Помощь божья велика нам, грешным. А вы помните, други мои, слово дурное и хорошее не мимо идет.
— Я к примеру сказал, от слова не случится, — заметил Яков Потапович. — Не тревожь себя коли не для себя самой, так для князя-батюшки, для меня… Или ты думаешь, что легко смотреть и ему, и мне на муку твою мученскую. Он
отец твой, я —
с измальства
рос с тобою, так сердце у нас, на тебя глядючи, на части разрывается.